От автора

Все мы — герои этой книги. Всем нам случалось стать ее главными героями. И всем нам судилось сыграть роль ее второстепенных персонажей. Эта книга написана нами, в ней дух нашего времени. Но эта книга честнее нас — она говорит там, где мы решаем промолчать и быть нечестными даже перед самими собой. Здесь ничто не плод вымысла, ведь именно Вы, держащий ее в руках читатель, были ее героем и автором. Эта книга о мечтах и надеждах, эта книга о разочарованиях и безысходности, эта книга о человечности. Эта книга — путешествие в нас самих. Эта книга о любви.
Мой герой — человек своей эпохи, который в возрасте Христа духовно пробуждается. Пережив кризис в личной жизни и ряд неудач, представитель среднего класса оставляет должность PR-менеджера и занимается тем, что когда-то приносило ему счастье и делало его человеком — живописью. Он задается вопросом, что есть счастье. Так, осознав, что прожитые годы не дали ему ответа на этот, казалось бы, простой вопрос, он ищет ответы в искусстве, подсознании, в разговорах с жителями города. Все это время он занимается живописью и пытается выразить свою философию красками. Благодаря множеству знакомств, постоянной работе за холстом и стремлению к самосовершенствованию, он формулирует свое счастье в образе Идиллии, которая пригрезилась ему в видении. Эта книга — путь от офисного сотрудника до художника, философа и Человека. Сможет ли он изменить себя и изменить мир, пройдя этот сложный и извилистый путь?
“А и А” — это трагедия одного человека и быт всей страны. В этом романе мистика и “приходы” тесно переплетаются между собой и дают ответы главному герою на его вопросы. Я старался скрыть в каждом, даже самом второстепенном, диалоге мудрость и взгляды великих людей. Роман наполнен символикой. Символизм предметов, слов, пейзажей — ниточка, проследив которую, читатель сможет прочитать сакральный смысл многочисленных шарад, загадок, таинств, головоломок. События происходят в наполовину вымышленном городе, который отчасти является сюрреалистической копией моего родного мегаполиса. Стоит заметить, что образ города и быт Украины занимают не последнее место в романе. Для меня было важно описать современные мегаполисы моего времени. Замечу, что в первых пяти главах содержатся некоторые отступления от главного сюжета. Эти отступления — необходимость, и они являются потоком мыслей главного героя.
Фабула довольно непростая. Однако это не мой каприз, но инструмент, с помощью которого можно было дать ответы на все те сложные вопросы. Стоит также заметить, что в этом романе отведено место для шедевра Джерома Сэлинджера “Над пропастью во ржи”. В чем-то главный герой похож на Холдена Колфилда, и даже можно сказать, что он и есть повзрослевший Холден.
Куда же приведут поиски моего героя, и найдет ли он ответы? Возможно, вместе с ним ответы найдете и Вы…

PS:
“Ничто не истинно — все дозволено!”

Часть І
Нить Ариадны

Глава 1
Ночной визит

Душная летняя ночь накрыла маленький поселок, равномерно рассыпав сонливый порошок и убаюкав весь его рабочий класс. Изнуренный и измученный люд страны надежд, страны грез, плененный чарами Морфея, спал уже не первый час. Люди спали под сладкую и мелодичную музыку сверчков, изредка перебиваемую лаем дворовых собак, нарушающих безупречную идиллию спокойствия и сна. Хаты, так похожие на те что стояли тут еще столетие назад, без лоска и убранств, но по-народному просты и очаровательны, водрузили на себя быт двадцать первого века: спутниковые тарелки, антенны и пластиковые окна… Но даже весь этот продукт стремительного и постоянного Прогресса не в состоянии скрыть той простоты и миловидности поселка, в свое время столь облюбованной Гоголем. Однако вся эта складная композиция мирно спящего села Царичанка имела один изъян, который явно бросался в глаза, словно помарка неловкого художника — дом по улице Мостовая. Большой двухэтажный особняк по центральной улице поселка излучал свет практически изо всех его многочисленных окон, освещая избитую колесами транспорта, обещаниями головы сельской рады, ну и конечно же матом местных жителей, центральную дорогу. Бетонная лента, в ухабах и ямах, подобно судьбе ее страны, вела людей куда-то вперед, навстречу чему-то новому, но столь неясному и неопределенному из-за отсутствия фонарей-светил, которые бы осветили путь идущим. Если хотя бы один фонарик, одна секундная вспышка, дали людям возможность разобраться и понять, увидеть и прозреть… Но как для Царичанской дороги, так и для судьбы страны не выпало возможности быть освещенной и предвиденной светилом, безусловно необходимым и важным в это новое и нелегкое время. Это время определяли две формулы: “перестройка” и “независимость”. Да, это были именно формулы, а не просто слова. Их значение, как сложных формул, абсолютно противоположно их семантическому значению, как просто слов. “Перестройка” подразумевает акт созидания, однако стало де-факто сродни разрушению. “Независимость” же обернулась килограммами низкокачественного кокаина, первинтином и фикцией под названием демократия. Темное смутное время обмана и разбитых надежд окутало десятилетие...
И когда Вера начала торговать собой и прикупила Porsche Cayenne, а Надежда пошла в политику, народ Украины все еще продолжал полагаться и на первую, и на вторую. Впрочем, обе шлюхи всегда уживались с любой властью и с любым народом. Хотя это и наводит на мысль, что несчастные девочки сами стали заложницами обстоятельств. Все мы заложники тех, кто создает эти магические формулы вроде “перестройка” и “независимость”.
Однако во всей этой гнетущей атмосфере появилась Любовь. Когда он уже не верил и не надеялся, она пришла…

* * *

Излучающий свет в темное и всепоглощающее ночное пространство, дом по Мостовой улице был обитаем с 1993 года семьей Вежских. Игорь и Надежда, прожившие в браке больше тридцати лет, разделяли в нем радость и горе — лучшие пять лет своей жизни. Переживая в нем свои “последние дожди”, супруги встречали в нем своих маленьких внучат и отдыхали летними вечерами на веранде за крепким кофе и песнями Розенбаума. Игорь Валерьевич, отдавший большую часть жизни художественной литературе, за что был так щедро ею вознагражден, дописывал свой любовный роман под критикой самого его благодарного и преданного читателя, Надежды Ивановны. И все это было, да и должно было быть сейчас, если бы не страшная трагедия. Несчастный случай, произошедший с Надеждой в 1998 году забрал ее у Игоря, разбив их Сейчас на мелкие и острые осколки, столь сильно поранившие сердце Игоря, что смирение с потерей так и не пришло. Истерика сменялась апатией, апатия — агонией, агония — желанием расстаться с жизнью. И кто знает, что было бы сейчас с Вежским, если бы не самое верное и страшное лекарство от душевных мук — водка. Тетрадки начатого романа давно уже были растеряны, порваны и начаты снова по несколько раз. Критики еще в конце прошлого века поставили крест на его писательской карьере, высмеяв его литературные потуги и попытки. Даже его былой читатель пожимал плечами и жалел старика — мол, исписался.
Череда неудач и определенная стадия алкоголизма выбила Игоря Валерьевича из колеи. Разругавшись с детьми, он потерял последнюю поддержку, определенно необходимую для измученной души писателя. Небрежная поросль на лице, заплывшие глаза и пристрастие к злачным местам, прославили когда-то успешного литературного деятеля в Царичанке как антисоциального элемента. Ему было просто все равно, ничто его уже не смущало и не пугало. Ничто, кроме одной вещи, которая столь часто случалась в последнее время.
Однажды, проводя время за фотоальбомом в спальне, Игорь услышал, что его зовут по имени. Милый и родной голос, как когда-то позвал его. Сначала тихо и как бы с вопросительной интонацией. Затем более четко и громко. Окаменелый писатель, вцепившись двумя руками в фотоальбом, вытаращился на приоткрытую дверь спальни, откуда исходил голос его жены Надежды. На третий раз это был уже крик, нервный и озлобленный. Поднявшись с кровати, он подошел к двери и приоткрыл ее. Внезапно рванувшая на него дверь и адский хохот, уже мало имевший общего с голосом Нади, заставили упасть его на кровать. Впервые за долгое время лицо Вежского сменило привычную апатичную мину на испуг и мучительный страх. Пот лился градом, а сердце алкоголика билось быстрым и беспорядочным ритмом. Зубы были сцеплены неврозом, а пальцы впились в фотоальбом. Затем, тоскливая и привычная тишина снова воцарилась в доме. Он непременно бы списал случившееся на белую горячку, которую уже ждал давно, и был бы положительно этому рад, но наступающая ночь отбросила его догадки.
Той ночью началось все со знакомого милого голоса, постепенно сменившегося чем-то странным, нечеловеческим и даже пугающим. Игорь не сомкнул глаз до криков соседских петухов, возвестивших о рассвете. До самого рассвета дом, как живой, говорил, звал, кричал, хохотал. Из стен, изо всех углов доносилось что-то дикое и страшное.
Днем, отойдя немного от ночного ужаса, он заметил в зеркале, что на его голове не осталось ни одного, так когда-то привычного, темного волоса. Весь седой он вышел во двор, чтобы подышать воздухом, но не пройдя и пяти метров, упал наземь, изнеможенный от усталости и пережитого ночью ужаса.
На следующий вечер Вежский принял решение покинуть злополучное жилище и начать жизнь в областном центре, где когда-то начинал писать первые произведения. Он дал себе слово забыть все, что здесь происходило и непременно продать свой дом за любые деньги, оставив все кроме фотоальбома. Очевидно, у его дома были другие планы… Наступившая темнота уже вызывала ужас у писателя, ужас воспоминаний о случившемся. Но опять все повторилось с абсолютной точностью, как и в прошлую ночь: милый голос позвал его из какой-то щели, затем он настойчиво повысил тон, сменив вопрос восклицанием. Опять Это вернулось в стены злополучного дома. Но на этот раз Игорь Валерьевич взял себя в руки и попытался заговорить с голосом, задавая стенам вопросы и обращаясь к голосу, как к покойной жене. Впервые за пять лет после смерти Надежды, он смог заговорить с ней снова. Пусть в странных и даже пугающих обстоятельствах, но она отвечала ему, говорила с ним… Беседа особо не вязалась, была немного дикой, но все же Игорь услышал, что его любят и ждут. И не было уже разницы, где она сейчас, ведь они всегда будут вместе.
На следующий день планы писателя изменились: дом был единственным мостом, связывающим его с чем-то очень важным, что давало ему надежду, тем, что он давно ждал. Ему это было необходимо: и этот адский хохот стен, и страшный скрип дверей, и шепот углов, — все это являлось каждую ночь, погружая его в какой-то другой, иной мир. Игорю было уже все равно, ведь в этом новом мире была его единственная любовь, — значит его место в нем.
Потребность в спиртном отпала, и даже курить он стал реже, только вот сон совсем пропал, приходя лишь на рассвете... Вежский начал привыкать к такой жизни, ночь за ночью говоря с ней, научившись отвечать и задавать вопросы, чтобы поддерживать разговор. Это странное общение длилось уже два месяца, и не было у него другого собеседника, кроме этого голоса. Голос давал знать, что скоро что-то произойдет, что стоит кого-то или чего-то ждать, и что писатель необходим ему. Игорь понял это, и ждал, проживая так от свидания до свидания каждую ночь. У него было много вопросов.
Лишь одна старая болонка Мальта была единственным островком реального и настоящего в этом доме. Старая Мальта, с преданными и грустными глазами, часто нервно наблюдавшая за чем-то таинственным в доме хозяина, что приходило к хозяину каждую ночь, и оставалось у него до утра…

* * *

Излучающий свет в темное и всепоглощающее ночное пространство, дом по Мостовой улице не давал покоя Мальте. Собака явно что-то знала, и хотела что-то сообщить хозяину, но запертые двери… Преданное создание — единственный живой островок в этом безумном доме, просто лаяла под дверью, крутясь юлой.
По просторным комнатам дома размеренным воздушным вальсом кружила пыль. Она покрыла толстым слоем столы, шкафы и старенький корейский телевизор, пребывающий уже не первый месяц в нерабочем состоянии. Одиноко стоящий в углу горшок с цветком, или то, что от него осталось, разбросанные по длинному коридору первого этажа исписанные листы… Весь дом был похож на забытье и болезнь. Каждая деталь интерьера, от старых кедровых шкафов до маленьких и аккуратных фарфоровых статуэток, казалась забытой. Каждая деталь, кроме старого черно-белого, пожелтевшего фотопортрета на стене в кабинете Игоря Валерьевича. Молоденькая девушка с правильными и изящными чертами лица как-то по-детски мило улыбалась. Под фотографией было написано красивым и аккуратным почерком: “В такую меня ты влюбился. 1976 год”. В этом бесконечном хаосе и царствии беспорядка, фотопортрет был как икона, дававшая надежду и желание жить неприкаянному писателю.
В кабинете было слишком душно, и поэтому большое окно было раскрыто настежь. За двумя кожаными и очень удобными креслами сидело двое мужчин: один из них собственно и был хозяином дома, обнищавший и забытый писатель — Игорь Валерьевич Вежский, а вот другой субъект был определенно незнаком ни одной местной сплетнице, ни одной местной пивной, ни одной царичанской собаке. Напротив Вежского, в комфортном, изысканном кресле удобно расположился мужчина лет тридцати пяти. Все его убранство было подобрано со вкусом, начиная с черных, лакированных кожаных туфель, заканчивая легкой шелковой рубашкой с закатанными до локтей манжетами. Мокрые густые черные волосы были шикарно уложены назад, оголяя красивый и по-мужски высокий лоб. Приняв позу раздумий, незнакомец оперся правым локтем на послушно-мягкий подлокотник импортного кресла, опустив голову на кисть руки. Безымянный палец, прижатый к щеке, был вовлечен в шикарное кольцо из чистого золота, на котором было что-то написано. Но больше всего бросался в глаза не изысканный вкус ночного визитера, и даже не толстое блестящее кольцо на безымянном пальце. Бледность.
Холодная и неестественная бледность щек, лишенных всякого румянца, губ и лба. И даже та самая правая рука, на которую опиралась его голова, была мертвенно бледной. Тусклые зрачки его больших глаз, казалось, не имели никакого цвета, а черные туннели зрачков как будто вовсе не реагировали на свет. Но, быть может, все это лишь казалось. Быть может, причина тому было тусклое освещение в кабинете, придающее и без того мистическому ночному гостю писателя что-то ужасающее и невозможное. Быть может это лишь игра воображения писателя. Быть может…
“Явно не из Царичанки”, — подумал про себя Вежский, после пятиминутной оценки своего гостя. “И что ж это за такая бледность омерзительная? Господи что ж…”. Цепь мыслей была прервана очередным завыванием Мальты. Часы начали отсчет нового дня. Игорь Валерьевич погрузился глубже в свое кресло и съежился. Кресла двух не спящих стояли за небольшим журнальным аристократическим столиком из эбенового дерева, друг напротив друга. Пот быстрой каплей скатился по морщинистому лбу писателя, разбившись о поверхность стола. Наверное, за последние пять минут это был самый громкий звук, не беря во внимание завывание собаки. Вежский поправил очки, съехавшие на кончик носа, и хотел было открыть рот, но его перебили:
— Полагаю, можно пропустить вступительную речь о том, кто я, и приступить непосредственно к цели моего визита к Вам, Игорь Валерьевич, — начал первым бледный гость, скрестив руки на груди, и пронзив насквозь стеклянными глазами-стрелами и без того волнующегося хозяина дома.
— Да… Но нет… Все же мне стоило бы… То есть, мне надо знать, что происходит со мной здесь и кто Вы, — выдавил из себя Вежский, все больше вжимаясь в кресло.
Сырость. Запах гнилой сырости. Вначале Вежский счел, что ему этот запах просто почудился, но теперь мерзкое зловоние заполнило всю комнату. Запах забирался в ноздри, и вызывал тошноту.
Незнакомец задумчиво причмокнул языком и немного помедлил с ответом. Потом с еще большей пристальностью пронзил глаза Вежского своими стеклянными и неживыми “стрелами”, ответив: “С Вашей женой все в порядке. Она сейчас там, где ей, и положено быть. Надежда прибывает в полном спокойствии и мире в высшем уровне Вселенной, где время не имеет значения, ведь его там и вовсе нет. Лишь Ваша бесконечная скорбь, причиняющая вам обоим страдания, терзает ее. Все ваши слезы, пролитые здесь в печали и горе, мучают ее там. Успокойтесь и отпустите ее отсюда, из этого скорбного дома, и дайте ей насладиться покоем блаженного состояния, ведь так велено ей было. Просто смиритесь, Игорь, смиритесь, если не ради себя, то ради нее”.
Прожив большую часть жизни как социальная единица общества, которое не знает и отвергает все нематериальное, писатель услышал, что где-то глубоко внутри него что-то громко треснуло. Это была его вера. Именно та вера, которую имеет каждый из нас, выстроенную из маленьких кирпичиков-убеждений, скрепленных между собой прочным цементом-воспитанием и идеологией. И внезапно, этот почти шестидесятилетний храм его веры рассыпался в одночасье. Не выдержали ни многочисленные кирпичики, собранные из газет, журналов, книг, ни так щедро намазанный советской пропагандой раствор цемента, завезенный из университета, советских газет и агит-плакатов.
— Кто Вы? Откуда Вы пришли? — прошептал Вежский, проведя рукой по уже изрядно вспотевшему морщинистому лбу.
— Я из тех мест, куда не попадают лучи света. Из бесконечно длинной дыры, в которой заточены миллионы. Из самой совершенной темницы, откуда не в состоянии сбежать даже мысль, так как всякая мысль гибнет там. Из мест, где все лишено смысла, потому что это место построено душами не нуждающихся в его существовании. В тихом помешательстве, толпы мучеников не сведущих, не видящих, не слышащих и не говорящих слоняются по бесконечной тюрьме в компании вечности, ведь нет там времени.
— Вы черт? Нечистая сила? — выдохнул писатель и удивился собственному вопросу.
— Да что Вы, как можно? — почти воскликнул собеседник, слегка улыбнувшись нервной сомневающейся улыбкой.
Игорь Валерьевич пожал плечами, в очередной раз поправил очки, все время норовящие съехать на кончик носа.
— Его просто нет и быть не может, как всего остального абсолютного в мироздании. Подобно тому, как нет абсолютной красоты, как эстетической категории, так и нет абсолютного зла. Абсолютом является лишь исток. Но это не значит, что Дьявола нет с нами сейчас. Змий здесь, он прямо в эту секунду слушает нашу беседу и наблюдает. Искуситель Мефистофель всегда с Вами, мой друг, везде. Он обитает в Вашей голове, питаемый Вашими мыслями и намерениями, он ждет своего часа, чтобы совершить зло Вашими руками. Искусственно созданный в наших головах, он есть везде и нигде. Он странствует злыми помыслами от грешника к грешнику, увеличивая свое могущество и власть, питаясь гневом, страхом и болью. Но стоит заметить, что именно Змий делает человека тем, кто он сейчас и отличает его от животного. Вы вкусили когда-то плод знаний, научившись отличать злое от доброго, поселив у себя Змия. Ведь Знание приводит к искушению. Такова цена, и давайте не будем персонифицировать все Зло. Но вернемся к нашим делам, Игорь Валерьевич, — сказал странный человек.
Вежский побледнел и бросил быстрый, еле уловимый взгляд на висевший недалеко от них телефон. Но сумасшедший незнакомец заметил это движение писателя. И тогда, набравшись смелости, Вежский решил пригрозить ему:
— Недалеко тут участковый милиционер живет, — робко прошептал Вежский.
— Участковый Давыденко в данный момент борется с геморроем, — задумчиво ответил незнакомец. — Но геморрой пока определенно побеждает.
Таинственный гость достал из черных обтягивающих джинсов сигареты в дорогой и яркой пачке. Они закурили: писатель нервно и жадно затягивался сладким дымом, погружаясь все глубже в размышления, а гость аристократично смаковал вкус зарубежных сигарет, выпуская дым тоненькой струйкой.
— Вы напишите роман, Игорь Валерьевич. Непременно и неотложно, начнете сейчас же. Роман будет обречен на успех, могу Вас в том заверить, — вдруг авторитетно заявил пришелец и выпустил очередную струйку дыма.
— То есть, как это — напишу?! Какой роман, простите? Я уже давно ничего не пишу, и вряд ли смогу снова написать что-то толковое, — удивился Вежский.
Глубоко вздохнув и бросив беглый взгляд на старинные механические часы, гость пододвинулся поближе к столику, и внезапно отрекомендовался: “Меня зовут Алессандро. Поверьте мне, Игорь Валерьевич, я знаю, что надо мне и что надо Вам. Ради этого я проделал сложный и длинный путь оттуда сюда. Ради встречи с Вами. Я бы мог обратиться к каким-нибудь столичным самоуверенным и купающимся во славе писакам, но как Вы заметили, я здесь. А значит Вы напишите, Вы закончите роман, и он будет самым успешным в Вашей жизни и положительно даст Вам повод остаться в этом мире на отведенные Вам ~надцать лет”. Вежский докурил сигарету и потушил изжеванный бычок о письменный столик. “Теперь понятно, чего я должен был ждать в этом доме, теперь все ясно”, — подумал писатель.
— Но позвольте, к чему Вам мой роман, Алессандро, что Вам от того? — поинтересовался писатель.
— Уверяю Вас, Игорь Валерьевич, он мне необходим, и я в него свято верю, равно как и в то, что два любящих сердца обретут друг друга, пройдя даже испытание суда Божьего. Я верю в Вас, писатель. Ваш последний цикл рассказов на политическую тему, отмывающий самого запятнанного подонка, конечно же, просто трата бумаги и верх цинизма. Но все же я помню Ваш первый роман, который поглотил меня, — объяснил загадочный Алессандро.
Вежский сначала думал защитить свое творение, так сильно оскорбленное Алессандро, но все же решил повременить и промолчал.
— И что же, о чем же я буду писать? У меня даже нет никаких заготовок романа, — проскулил Вежский.
— О, не переживайте, Игорь Валерьевич, у нас с Вами еще есть время до утра. Пока прошу от Вас только внимательно слушать меня и записывать рассказ — вот все, что от Вас требуется, — успокоил его Алессандро.
Игорь Валерьевич жевал нижнюю губу, а глаза шарили по потолку. Слишком много странного происходит с ним. Но писатель понимает, что это все может стать для него спасительной ниточкой в этом лабиринте безысходности. И какая тогда к черту разница, кто этот незнакомец — бред, или даже сам черт. Вежский перестал барабанить пальцами по столу и глубоко вздохнул.
— Мне надо знать, что она сейчас все еще возле меня и что мы будем снова вместе, — дрожащим голосом сказал Вежский. — Я разбит и потерян.
— Именно потому я с Вами, — наставительно ответил Алессандро. — Доверьтесь мне, писатель, мы нужны друг другу.
Стрелки старинных часов уперлись в двадцать пять минут первого. Мальта уже не скреблась в дверь дома. Собака мирно дремала своим беспечным собачьим сном. Теперь идиллия картины спящего поселка была совершенной.
— Вы выглядите бледным и усталым. Я видел, что у Вас на кухне есть полбутылки вина. Старик Дионис оживит Вас, и мне тоже стаканчик принесите.
— Верно, — согласился Вежский. — Я еще возьму свой ноутбук для писательства.
Как только Вежский и Алессандро чокнулись рюмками, глубокий голос рассказчика и треск клавиатуры писателя зазвучали в унисон.

Глава 2
(анти) Герой в Солнечном городе

Красный дракон развалился на весь материк. Его морда водрузилась над Восточной Европой, а хвост свисал в Охотское море. Огромная и уродливая тварь, изрыгающая пламя была идолом свободного пролетариата. Порожденный в жестокости и насилии, Дракон был окроплен кровью революции. Впрочем, все, что берет свое начало в революции, обычно и заканчивает так же. В формуле “Революция” заложено неприятие и несогласие посредством агрессии. “Революция” или “рев о Люции” не может созидать. Рев о том самом Люции, который был полон гордости и зависти. Именно Светоносный был первым революционером во Вселенной, подняв бунт против Творца. Но созидание не может начинаться с агрессивной интенции.
Люди жили в стране Красного Дракона, поклоняясь ему как божеству, принося себя в жертву, слушаясь слова его. И он был нужен им. Много лет позже, рабочий класс назовет эту расчетливую и нечеловеческую жестокость, применяемую во благо Дракона, “уверенностью в завтрашнем дне”. Поклонение и жизнь во благо Дракона стала детерминизмом бытия каждого индивида. Повесив людям на шею камень Долга и утопив в бескрайнем море Стыда, Дракон креп и становился сильнее. Так, спустя десятилетия он добьется своего: его по-настоящему станут бояться, чего он и жаждал. Главные жрецы Красного дракона, чьей жестокости не было суда, устраивали пышные пиры в честь зверя. Цинизм жрецов позволял им провозглашать себя пророками и наставниками от имени самого Дракона. Каждый из жрецов еще при жизни становился живой святыней, а Первожреца даже решили увековечить в Храме Дракона.
Так как религия Дракона не могла сосуществовать с другими верованиями, жрецы решили убрать следы всего “неистинного”, искоренив как можно больше традиций. Чем собственно и занялся “Союз воинствующих безбожников”, организованный в 1925 году.
Безусловно, жрецы знали, что весь этот порядок и строй придется как-то красиво назвать, дабы вера была крепкой и долгой. Так появился первый продукт PR-стии в мире с интересным аббревиатурным названием СССР. Удивительно, что сама наука PR-стия появится намного позже, в то время когда жрецы будут уже декадами PR-ть огромный пролетарский архипелаг. Хотя они всегда умудрялись быть первыми. Итак, страна Дракона стала Союзом Советских Социалистических Республик или СССР. Брендом СССР стала мумия Первожреца, мощи которой покоились в Храме Дракона — место паломничества подданных Красному Дракону. А заманчивый слоган “Пролетарии всех стран, соединяйтесь” — программа лояльности к клиенту. Так как племя свободных пролетариев стремилось к промышленному первенству, жрецами была введена формула “Пятилетка”. На ежегодных шабашах верховных жрецов были озвучены доклады об итогах работы страны и отчеты о выполнении плана. Как правило, шабаш перерастал в вербальный онанизм, а ввиду гениального изобретения, способного передавать изображение на расстоянии, вербальный онанизм набирал общесоюзные масштабы. Так и жили во всем племени: строили, учились, прикрывали дыры на стенках образами жрецов со строгими и наблюдающими глазами, и все это во имя Дракона. Но если убрать все, что появилось от PR, был ли СССР чем-то новым для племени? А может, Дракон был еще тысячелетия назад на этой земле?
Красные звездочки, которые с такой гордостью носили пионеры… Или пентаграмма используемая в оккультных учениях, означающая культ личности. Известно, чей рогатый лик изображен в звезде. Серп и молот — герб СССР. Серп — знак плодородия, именно того плодородия, которое так почитается в языческой культуре. А молот, как известно, знамение ведьм. Весь этот символизм из языческих культур снова явился к людям, пережив трансформации PR-стии. Ждавший века своего антре, Дракон, сотворил homo soveticus, сделав его своим рабом и разрушив прежнюю религию и культуру.
Причина геополитического коллапса страны Красного Дракона — поиски новых рынков мирового Капитала. В результате, произошел ребрендинг страны. То есть продукт компании не претерпел больших изменений, но реклама фикции, которой пичкало Государство потребителя, стала другой.

* * *

Так описал бы Александр Линский страну, в которой родился. Так бы он описал ее теперь, после того как Красный Дракон пал, и история снова продалась, переиначив листы учебников. Никто не изменил историю так, как это сделал сам историк. Но, наверное, это еще не все. Александр описал бы ту страну именно так, потому что он уже долгие годы работал PR-менеджером в приватной рекламной компании. Он был профессиональным креативщиком. За годы его стремительной карьеры, мировоззрение изменилось под влиянием профессии, добавив в его лексикон профессионализмы. Само название профессии “PR-менеджер” Александр находил очень забавным. Английское слово “manager” появилось еще в начале шестнадцатого века, и этими самыми менеджерами были управляющие группой людей численностью в пятнадцать человек. Сей англицизм безусловно был обточен временем и изменен, однако в стране где жил Линский это слово стало просто магическим примером десимантизации. Слово “менеджер” превратилось в симпатичный эвфемизм, которым работодатели подслащивали, словно сахаром, все предлагаемые дерьмовые специальности. Однако Александр давно привык считать, что сколько сахара в дерьмо не сыпь — леденцом не станет. И поэтому себя и своих коллег он называл продавцами или пиарассами (от асс PR, способный рекламный менеджер, и от транслитерационной проекции — ass, то что можно сделать по Фрейду с Public Relations), правда, только тихо и только в голове. Так как политика General Manager (вспоминая директора фирмы, Линского это словосочетание умиляло еще больше чем manager) заключалось во внедрении забавных англицизмов в умы трудящихся, то сотрудник Александр Линский сосал этот самый леденец молча.
Александр и впрямь считал, что самые талантливые пиарассы жили в советское время и, подобно Моисею, вели Союз к коммунизму. Стоит учесть, что при всем уважении Александра к Моисею (Линский тоже весьма почитал его профессионализм, так как водить народ кругами сорок лет по пустыне может только законченный пиарасс), лидеры компартии вели народ к коммунизму почти век без малого. И это очень впечатляло Александра. Увлечение Александра искусством, живописью, таинствами, мистагогией установило определенную призму, через которую он видел мир. Стоит заметить, что его собственный Храм Веры и Убеждений был построен самостоятельно, почти без посторонней помощи. Как правило, человек, строящий свой Храм Веры сам, считается чуждым и отличным от остального социума. Храм Александра и вправду был белой вороной, не в пример целым городам всего одинакового. Однако так было не сразу. Постепенно. Поэтому до рассказа о Шанданакаре, кетамине и побеге, стоит вспомнить Солнечный город и отношения PR-менеджера с Иисусом.
Первые кирпичики-убеждения Александр положил еще в детстве, при строительстве фундамента, когда его отец бросил семью. В восемь лет ребенок увидел, что мир далеко не так уж и беспечен. Пожалуй, как и для всех Храмов Веры, имеет значение место и время жизни человека, и Храм Линского не исключение. Он родился, вырос и жил в Солнечном городе.
Вернее сказать в одном из них. Такие железобетонные джунгли были весьма распространены в стране Красного Дракона. Они походили один на другой, с одними и теми же улицами (как правило, это были имена жрецов и героев культа), уродливыми коробками-домами. Когда Николай Николаевич Носов писал эпопею, читателем которой мог быть только ребенок СССР, о трудящемся маленьком народе — коротышках, он назвал их город Солнечным. Идеальное общество маленьких трудяг во благо коммуны. Сказочный город счастья, как та далекая мечта социалистического общества, существовал на страницах рассказа Носова. Порой, вчитываясь в этот детский рассказ, невзначай можно увидеть город Солнца — утопию Томмазо Кампанеллы об идеальном обществе, идейные истоки которой лежат в произведении Томаса Мора. Помимо топонимической схожести, города обоих писателей имеют один и тот же строй — коммунизм. Очевидно, Солнечный город, в котором жил маленький трудолюбивый народ, был адаптированной версией для детей страны Дракона.
Солнечные города были зеркалом культуры СССР. Но, не в пример сказочному народцу у Носова, который победил модель капитализма у других коротышек с Луны, граждане страны Дракона предали идею. Долгий марафон к мечте-коммунизму был прерван. Пролетарий устал идти к светлому будущему, и его мучила жажда. Как не пройти в такой момент мимо вывески “Pepsi-Cola”? И тут произошел казус. Красный Дракон, обладающий мощью, покоривший страны, поставивший на колени миллионы, сгинул без единого выстрела. Апокалипсическая война, предвещавшаяся поколениями, так и не случилась. Дракон пал, да здравствует Дракон! Огромная держава раздробилась, и вчерашние жрецы окрестились и, присягнув на Библии, снова начали вести народ… Правда, уже в другую сторону и под другими торговыми марками.
Это уже была новая страна. Но остались Солнечные города, с теми же названиями, напоминающими о культе, с теми же коробками-домами, теми же улицами. Только вот само Солнце, красненькое, беспощадно палящее, но притом освещавшее дорогу в светлое будущее, — изменилось. На красном диске кто-то написал белыми красивыми буквами “Coca-Cola”, и с тех пор светить людям оно стало как-то иначе…
Где-то здесь и жил Александр Линский. Где-то среди спальных районов, исчерченных разбитыми дорогами. В железобетонных девятиэтажных сотах текло его время. Дом, в котором он жил переживал свои худшие времена, что подтверждала корявая надпись фломастером на стене лифта “в белом гетто”. Квартира на седьмом этаже позволяла созерцать урбанистический пейзаж Солнечного города. После падения Дракона время здесь стало идти как-то иначе, и выражение “время — деньги” стало очень даже актуальным. Каждое утро из окна своей квартиры Александр видел, как все превращается в муравейник. Все куда-то торопятся и спешат, стараясь нащупать пульс времени. Вот в этом-то и была проблема Линского — или он не мог пульса этого никак нащупать, или абстрактное понятие “время” было ему чуждо, но он не стремился успеть за горожанами. Не принимал он участия в погоне за временем, всегда стараясь обойти “муравейник” другой дорогой. Правда, не всегда так было. Его мировоззрение изменилось буквально недавно, почти в возрасте Христа. После горьких событий, которые ему преподнесла судьба, он дал жизни краткое и, по его мнению, точное определение — Марафон. Необычное видение Александром Жизни заключалось в следующем.
Время пребывания человека на земле — отрезок пути (узкая, пыльная и бесконечно длинная дорожка под палящим Солнцем). Законы социума и Государство заставили человека бежать, вдалбливая с рождения каждому индивиду, что там в конце есть Финиш (счастье, часто представляемое в образе желаемой суммы денег, семьи и славе). Таким образом, чем быстрее бежал человек по дороге, тем ближе был Финиш, при этом столкновения с другими бегунами были неизбежны. Шли столетия, и эти простые законы не менялись, за исключением того, что население планеты росло в геометрической прогрессии. Вот уже бегут не миллионы, а миллиарды, и где-то там, в конце есть дача под столицей, новая машина, красавица-жена и дети-засранцы… Но вот беда, стремящиеся к финишу, в беге начали изувечивать друг друга, ставя подножки и толкаясь локтями, стараясь быть поближе к заветной цели. Неуспевающие за толпой марафонцы, как правило, сбивались рядом бегущими, падали на землю, и затем по ним топтались бегущие сзади. В таких случаях редко подавалась рука упавшему, и бедняге приходилось самому подниматься и снова начинать бег. Впереди был Финиш.
К тому времени, когда родился Александр, эти принципы абсолютно не изменились. Только Солнце освещало беговую дорогу по-новому, впрочем, оно всегда время от времени светит иначе, и однажды люди поймут, что Светило всегда лгало им.

.................